Владимир Казаков - Вечный порт с именем Юность
Из-за этой фотографии он и прилетел сюда.
Почти неслышно Ожников вернулся к двери, плотно притворил ее и, просунув ножку стула в дверную ручку, заперся. Снова подошел к витрине. Складной охотничий нож, вынутый из кармана, щелкнул лезвием. Подсовывая кончик ножа под планки узенькой рамы, Ожников оторвал две боковые, вместе с короткими жалами тонких гвоздей, и, отодвинув в сторону, вынул стекло. Теперь осталось главное – сорвать с ватмана фотокарточку. Ожников погладил ее пальцем. Отступил на шаг, полюбовался. Замер, услышав в коридоре шаги. Каблуки простучали мимо. Никто не знал, что на кусочке картона, запечатлевшем бравого молодого пилота, была мечта Ожникова, сохраненная временем. И эту мечту предала случайность. Даже в горле и глазах запершило от обиды. Ожников, сжав кулаки и вытянувшись, как струна, постоял минутку. Потом лезвием ножа аккуратно подрезал уголки фотоснимка, снял его, подержал перед собой и со вздохом опустил во внутренний карман пиджака. Внимательно перечитал описание боевых заслуг. Здесь он, кажется, все учел заранее: в тексте упоминаний о планерной школе не было.
Ожников вставил стекло в витрину, в старые отверстия вжал кончики гвоздей. Теперь все выглядело как и прежде, только на месте маленькой фотокарточки светлел квадрат с бурыми остатками клея на углах.
Ножка стула вылезла из дверной ручки тихо. В коридоре Ожников осмотрелся, вытер платком потную шею. И зашагал, сильнее, чем всегда, припадая на короткую ногу.
Соблюдая своеобразный маршрут, построенный на принципе «от нужного человека к возможно полезному», он стал обходить кабинеты, задерживаясь у их хозяев по-разному – от минуты до получаса. К концу рабочего дня привезенный им толстый портфель стал тощим. Портфель похудел, а настроение улучшилось. Хорошее настроение повело его в буфет, и там, не на виду, а в пахнущей селедкой комнатке за прилавком, портфель снова разбух.
Много полезных дел провернул сегодня Ожников. Успел замолвить словечко за Лехнову с Батуриным – и оно подействовало: оба получили только устные выговоры. Договорился об увеличении лимитов на кирпич для жилстроительства. Организовал звонок в Сельхозтехнику, и Павел Комаров получил все, что ему было положено по накладной. Почти пять часов прошло, как Павел с Руссовым улетели. Ожников побывал у председателя врачебно-летной комиссии, и тот пообещал ему связаться с московскими коллегами и походатайствовать за Михаила Михайловича Комарова. Комэск вот уже третий год проходил годовую медкомиссию только в Москве и ездил туда с Ожниковым. Зашел Ожников и в кабинет к инспектору Гладикову. Разговор между ними состоялся светский, интеллектуальный: о влиянии «дыр» в атмосфере на погоду земного шара, о великолепных достижениях шахматиста Спасского, о пьесах братьев Тур и неуемной фантазии плодовитых братьев Стругацких. Литература уже не удел отдельных великих, она делается семьями. В единении – сила!
Покрасовавшись друг перед другом эрудицией, перешли к прозе жизни.
– Как только будешь близ заповедника, Эдвард Милентьевич, загляни к замдиректора. Он передаст для меня пустячок.
– Не секрет?
– Секреты от тебя? Уволь… Раздобыл он древнюю поделку Мяндаша. Непременно желает подарить.
– За сколько?
– Я ж сказал, подарить.
– Мяндаш – мастер?
– Какая серость! Жить в тундре и не знать о Мяндаше? Стыдно, Эдвард Милентьевич! Мяндаш не мастер. Мяндаш – идол, легенда. Человек-олень! Одна из Кольских легенд рассказывает о том, что олень Мяндаш на пороге жилища, где обитала его жена, «дочь человеческая», и дети его, превращается в человека. И когда однажды он не смог обернуться человеком и навсегда убежал в тундру, «то и дети все его, все Мяндаш-парень, ребятки его, все за ним побежали». И даже самый маленький, тот, что на коленях у матери был и грудь сосал, и тот встрепенулся, обернулся пыжиком-олененочком, соскочил с коленей матери и туда же, в тундру, за оленями. С тех пор Мяндаш-олень начал свой вечный путь по бескрайней тундре. И будет Земля, пока Мяндаш бежит по ней, и будет Солнце, пока Мяндаш видит его…
– А древних икон у твоего замдиректора нет?
Ожников не мог ответить. Он продолжал говорить и слушать себя:
– Из-за Каменского, из-за Имандры, из нутра Матери-Земли бежит Мяндаш – дикий олень. Мяндаш-пырре имя ему, он начало жизни от края до края Земли. Мяндаш-пырре бежит, златорогий олень. Путь его – Солнца путь, туда ему и бег…
– Фигура Мяндаша золотая? – Гладикову всё же удалось прервать Ожникова.
– Золото – тьфу, уважаемый Эдвард Милентьевич. Сейчас поделка древнего богомаза, резчика, скульптора цены не имеет. Нет цены Мяндашу-пырре. Будешь в гостях, покажу тебе альбом с древними изображениями человека-оленя. А такого, что нашел мой друг, на фотографиях нет. Нет! Понял?.. Да, к слову, о фотографиях: заглянул сегодня в конференц-зал, вижу, кто-то мою фотокарточку с витрины ветеранов слямзил.
– Не может быть!
– Сам видел! Она в, единственном экземпляре была.
– Подожди, не волнуйся! – Гладиков снял телефонную трубку и позвонил инструктору политотдела, отвечающему за оформление конференц-зала.
Ожников прислушивался к их разговору, постепенно вытягивая шею, настораживаясь. Когда Гладиков повернулся к нему, то увидел матово-белым длинный нос Ожникова и неспокойные глаза…
– Да не волнуйся ты, Ефим Григорьевич! Если и сняли твою фотографию, то инспектор прилепит другую. Он позаботился и заранее снял копии.
Ожников онемел с открытым ртом. Неизвестно, сколько бы он так стоял, но в комнату, широко распахнув дверь, шагнул Батурин.
– Ефим Григорьевич, немедленно на аэродром. В эскадрилье ЧП. Едете?
– Что случилось? – нервно спросил Гладиков.
– Кажется, катастрофа.
– Я предупреждал вас, Николай Петрович! Предупрежда-ал!
– И не один раз, инспектор. Подтвержу во всех инстанциях. Только не пойму, кто вы – вещун или ворона! Ожников, самолет ждет!
XIV
Весть о катастрофе принесла радиограмма с борта плаврефрижератора «Союз»: «В Бабьем море обнаружен упавший вертолет номер 36180. Есть основание считать летчиков погибшими. Организуем водолазные и подъемные работы».
Часы показывали конец условного рабочего дня. Тревожный колокол звал людей. За час в эскадрилью собрались все. С нетерпением ждали Комарова, он разговаривал с Городом и «Союзом» по радио.
Пришел Комаров мрачным, подошел к столу, шаркая подмётками, на белом лице особенно выделялись синеватые набрякшие мешки под глазами. Долго стоял молча, и взгляд его, устремленный в большую карту полуострова на стене, казался бессмысленным. Командир думал. Вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал: «Невероятно!» И снова потянулось тягостное молчание.
